В Российском академическом молодежном театре состоялся вечер, посвященный 100-летию со дня рождения Анатолия Васильевича Эфроса. Великого режиссера вспоминали душевно, тепло, по-семейному — так принято в этом театре-доме.
Почему в РАМТе? Здесь — начало, исток великого театра Эфроса, его первый московский театральный дом.
Это старинное здание XIX века хранит немало тайн своих обитателей: артистического кружка Александра Островского, Частной оперы Зимина, МХАТа-2 с Михаилом Чеховым и Иваном Берсеневым, Театра для детей Наталии Сац. Начинающий, известный только узкому кругу театралов режиссер Анатолий Эфрос пришел в Центральный детский (ЦДТ — так театр назывался в те годы) в 1953-м. Ему только исполнилось 28 лет, в творческом багаже — режиссерский факультет ГИТИСа и неполные два сезона службы в Рязанском областном театре драмы, где за это время поставлено восемь спектаклей. Впоследствии режиссер вспоминал: «Самым хорошим днем в моей жизни был, конечно, день, когда я был принят в Центральный детский театр... Площадь Свердлова, в окна виден Большой театр. Огромный зал, прекрасные репетиционные комнаты, знаменитые артисты. Целый год, проходя мимо театра и посматривая на него, я думал: «Неужели вот тут я работаю?» Как прекрасны и это удивление, и эта гордость местом, где ты служишь».
Через год, в 1954-м, в Москве появился спектакль «В добрый час!» по только что написанной пьесе Виктора Розова и произвел настоящую революцию в умах людей театра. Никто не знал, что театр может быть таким — звонким, с летящими мизансценами, смысловыми подтекстами, с тончайшей вязью внутренней жизни героев, которые, казалось, заглянули с улицы и оставили столько сильных переживаний и изменчивых настроений в сердцах зрителей.
Успех разгорелся стремительно, имя режиссера запомнили сразу, о нем заговорила вся театральная Москва, а фраза: «Идем к Эфросу» — звучала как пароль.Зрители вечера не торопились в зал — внимание привлекала выставка в фойе. Каждому спектаклю, а Эфрос поставил их четырнадцать на сцене нынешнего РАМТа, посвящался отдельный стенд с описаниями, цитатами, фотографиями. Получилось путешествие по прекрасному времени, которое мое поколение не застало. Так что узнала немало нового.
В пустынном зрительном зале слабо горел дежурный свет, кресла затянуты полотнищами тканей — пыльниками. Показалось, чьи-то тени незримо присутствуют в зале — прав худрук РАМТа Алексей Бородин, говоря о сгустке театральной энергии, которая физически ощущается в этих старых намоленных стенах. Вечер проходил на сцене, она оказалась огромной — и вместила несколько длинных рядов для зрителей, оставив центр свободным для актеров. Высоко, под колосниками «отдыхали» мощные штанкеты, световые приборы и какие-то неведомые механизмы. С экрана к нам обращался сам Анатолий Васильевич — проекции слайдов и смонтированные записи репетиций приглашали в загадочный и таинственный мир его спектаклей.
Замечательные актеры разных поколений РАМТа — Андрей Бажин, Татьяна Веселкина, Марианна Ильина, Илья Барабошкин, Андрей Гальченко, Мария Денисова, Данила Голофаст, Полина Каленова, Андрей Лаптев — показали сценическую композицию по документам, книгам и запискам Эфроса, которую подготовил режиссер Алексей Мишаков. В основе сценария — «Репетиция — любовь моя». Мини-спектакль строился как диалог со сценическими шедеврами Анатолия Васильевича: «Ромео и Джульетта», «Три сестры» и по им открытым современным пьесам «Друг мой, Колька!» Александра Хмелика и «В добрый час!» Виктора Розова. В этой сценической зарисовке были чувство полета и психологические парадоксы режиссерской работы (о них — эфросовские цитаты), живая атмосфера нашей жизни и тайные переклички времен. Действие было организовано в традициях эфросовской театральной веры и его сценической эстетики.
Вечер продолжили прекрасные воспоминания, к микрофону подходили ученики и коллеги, актеры и режиссеры, дети и внуки Розова и Хмелика, преданные зрители, которые с Мастером знакомы не были. Главный режиссер РАМТа Марина Брусникина, влюбленная в живой и умный театр Эфроса, точно и тактично вела вечер. Первым принял микрофон Алексей Бородин, возглавляющий РАМТ уже 45 лет: «Это десятилетие Анатолия Васильевича, которое прошло здесь, сделало этот театр самым лучшим театром Москвы, самым честным, самым открытым, самым мощным... Это был свободный театр. А самым свободным человеком был, разумеется, Анатолий Васильевич». Алексей Владимирович говорил о спектаклях Эфроса, который ставил только о том, что волновало людей, рассуждал о том, что в театре ничего не исчезает в никуда, вспоминал о том, каким личным горем стала для него смерть режиссера. «Он (Анатолий Васильевич) тоже здесь, он тоже с нами. И важно об этом не забывать в нашей бесконечной суете, в нечестности, в какой-то тотальной глупости... Важно не забывать, что были такие чистые люди, как Анатолий Эфрос, и от них остается удивительный свет...».
Геннадий Рашидович Сайфулин — первый исполнитель главной роли в спектакле «Друг мой, Колька!» и роли Коти в «Цветике-семицветике» — назвал Эфроса своим главным учителем: «Он научил нас, своих актеров, играть самозабвенно и незаметно, от него я узнал, что такое действенный анализ, органика, да все азы театрального дела». Актер завершил свое выступление стихотворением Леонида Мартынова «Скажи, какой ты след оставишь»: «След, / Чтобы вытерли паркет / И посмотрели косо вслед, / Или / Незримый прочный след / В чужой душе на много лет?». Худрук театра «Эрмитаж» Михаил Левитин, пытаясь раскрыть тайну эфросовских спектаклей, сказал, что «к современности он относился как к вечности», умел обнаруживать в пьесах «предчувствие события» и «научил актеров играть это предчувствие», и живо вспомнил несколько историй об удивительном умении Анатолия Васильевича слушать собеседника внимательно и заинтересованно.
Ольга Яковлева — главная актриса Эфроса, его муза — личными воспоминаниями не поделилась, а прочитала длинную статью актера и музыканта, своего партнера по спектаклю «Лето и дым» Владимира Качана. Автор в притчевом стиле горько вспоминает последний трагический, роковой период жизни Анатолия Васильевича в Театре на Таганке: «Представьте себе, что георгин по идиотской прихоти судьбы попадает в заросли крапивы. В этой истории нельзя искать виноватых. Дело не в том, что крапива плохая и колючая, а георгин красивый, нежный и хороший. Нельзя учить крапиву цвести и пахнуть, у нее другие достоинства. Она выживает в тяжелых условиях, кусается, растет высоко и мощно, и из нее получается чрезвычайно полезный витаминный крапивный суп. Эфрос был иной. Когда он пытался быть борцом, этаким крапивным георгином — ему это так не шло, что сразу становилось ясно: не его язык, не его метод, не его искусство, не его среда. Он потерял почву под ногами. И умер. Может, кто-то сочтет эту аналогию дерзкой, но я намеренно ставлю в один ряд (по качеству таланта, по веселой легкости и естественности): Моцарт — Пушкин — Эфрос... Я все ищу определение эфросовскому дару. Мне все время хотелось его каким-то словом назвать. И теперь я знаю: талант Эфроса был грациозен». «Он был в каждую секунду вдохновленный человек, — дополнила Ольга Остроумова. — Где бы я его ни видела — на репетиции, по пути в гримерку, на выходе из театра, он всегда был чем-то вдохновлен. И это счастье, конечно. Качество совершенно удивительное».
Анатолий Эфрос ставил и детские спектакли, не забывая, в каком театре он служит, но на них ломились взрослые зрители. Владимир Урин рассказал, как смотрел озорной спектакль «Цветик-семицветик», так похожий на забавную детскую игру: «Цветик-семицветик» в тот день почему-то шел в 19 часов вечера, но я ни одного ребенка в зрительном зале не увидел, только — молодежь, взрослые и их реакция, поразительная и восторженная. А потом было наслаждение студенческое, когда я на третьей полке «Красной стрелы» приезжал на каждые выходные из Ленинграда в Москву — тогда видел спектакли «Снимается кино», «Мой бедный Марат», «В день свадьбы». Я не был знаком с Анатолием Васильевичем, и хотел понять, но не понимал, как он создает эту атмосферу, как он напитывает действие энергетикой — так, что оторваться было невозможно. Причинно-следственные связи в спектаклях Георгия Товстоногова понимал, а у Эфроса — нет. Помню свою радость, когда вышел после «Тартюфа» во МХАТе счастливым человеком. Я это видел. Счастье, что он был».
У меня тоже есть свое воспоминание из студенческой поры. Тогда мы все были влюблены в спектакли Эфроса, часто видели Анатолия Васильевича в родном ГИТИСе, и всегда в окружении студентов или в дуэте с обожаемой им Марией Осиповной Кнебель, которую он считал своим главным педагогом. Мы притормаживали и тогда слышали его голос — необыкновенного тембра и немного певучий. Однокурсники говорили, что голос я придумываю. Прошли десятилетия, Анатолия Васильевича уже не было в живых, я получила задание редакции взять интервью у Анатолия Михайловича Адоскина — замечательного артиста Театра имени Моссовета. Разговор шел о жизни, и оказалось, что его закадычным другом был Толя Эфрос — они вместе занимались в Студии при Театре имени Моссовета.
«В Студии наше сообщество смахивало на секту — все молодые энтузиасты, одержимые театром, — рассказал мне Адоскин. — Мы, старшие ученики, отбирали желающих — их были толпы. В затемненной комнате приемная комиссия, в ней мы — студийцы, сидели полукругом, а руководитель — на возвышении, над ним — яркая лампа, направленная на абитуриента, как в КГБ. Помню, словно вчера было: вошел абитуриент в синем свитере, с кепочкой в руке, представился: «Эфрос. Анатолий. Работаю на авиационном заводе. Токарь четвертого разряда». И я важно — все-таки на пять лет старше — спросил: «Что будете читать?» Он начал гоголевскую «Тройку»: «И какой же русский не любит быстрой езды?» Звенящим голосом, нараспев — под Яхонтова, которого он обожал. Хрустальный голос Толи остался у него неизменным на всю жизнь. Такой была наша первая встреча. Вместе учились, играли в Театре Моссовета в массовке, иногда нам доверяли эпизоды, но главное — мы с Толей в спектаклях Завадского «шумели». Сидели на колосниках, вокруг — колотушки, плошки, громадное корыто с горохом — им изображали шум моря. То было настоящее и замечательное искусство. Внизу шел «Отелло», а мы с Толей наверху «насылали» на сцену бурю, чувствуя себя громовержцами. Он раскачивал массивный лист железа, а я на огромном барабане вторил раскатами грома. В «Чайке» около озера стоял фанерный куст, за ним сидели на корточках мы с Толей и во время объяснения Тригорина с Ниной мигали лампочкой и фырчали как встревоженные птицы. Мне иногда кажется, что с этого фырканья Толя поднялся и взлетел. Режиссерский талант Эфроса Завадский увидел сразу и сказал, что ему надо идти в режиссуру». Мне стало приятно, что когда-то давно я расслышала неповторимые певучие интонации в голосе Анатолия Васильевича.
Однажды руководитель нашего курса легендарный Павел Александрович Марков сказал, что через Марию Осиповну Кнебель, свою близкую подругу, договорился — нас пустят на репетицию «Месяца в деревне». Приняли в театре нас тепло, со словами: «Своим присутствием вы поможете Анатолию Васильевичу — он любит открытые репетиции!» Как вдохновенно Мастер сочинял особую неведомую жизнь, так похожую на ту, что за окном. Всю неделю мы, прогуливая занятия, спешили на Малую Бронную. Потом ринулись в институт догонять упущенное — приближалась сессия. Больше на репетиции мы не собрались — до сих пор корю себя за какой-то непростительный юношеский инфантилизм. На вечере в РАМТе почти эпиграфом прозвучали слова Эфроса в исполнении Андрея Бажина: «Репетиция должна доставлять радость. Потому что на репетицию уходит половина каждого дня по всей жизни. И если после мучительных репетиций даже и получится хороший спектакль, — это не искупит потерь». И аура душевного тепла накрыла зал.
Фото: пресс-служба РАМТа и Александр Макаров/РИА Новости
Свежие комментарии