Это ужасно, сейчас сердце выскочит из груди! Прошу так и записать: режиссер Антон Федоров вдоволь поглумился над повестью Булгакова. А может, даже велел литчасти театра спалить ее в печке, тем самым нанеся ущерб и публике, и искусству. А нам всего-то было любопытно на собачку говорящую поглядеть.
По счастью, рукописи не горят и булгаковские первоисточники доступны всем.
Просто кошмар, если бы про «Собачье сердце» нам пришлось судить только по мтюзовскому капустнику – честное слово, дурно скроенному и с очень специфичным юмором. А пес хорош — и еще артисты. Но их усилий для хорошего спектакля не хватило.
Последняя премьера знаменитого московского коллектива из разряда работ, «о которых говорят». Постановку Антона Федорова комплиментарно обговорила куча прессы, внимание общеФСственности акцентировалиФС телеграм-каналы и театральные эксперты — напрашивалась поездка в Москву: нельзя пропустить. Поэтому известие, что МТЮЗ сам привезет свою новинку в провинцию, породило восторг и захватывающие ожидания с надеждами.
Восторг оказался преждевременным. А надеяться, в принципе, никогда и ни на что не стоит — эту истину я позабыл.
Все начиналось как праздник: «Собачье сердце» стало спектаклем открытия XXV Международного фестиваля «Молодежь. Театр. Фест» — здесь нужно сказать слова глубокой благодарности ТЮЗу имени Брянцева, который многие годы собирает в Петербурге не только самые громкие события, случившиеся на российской сцене, но и редкости из-за рубежа. Интерес зрителей к каждому фестивалю, часто ажиотажный, понятен и отраден. Инсценировка популярнейшего и всегда злободневного сюжета, еще и представленная славной труппой, усилила страсти. Огромный зал брянцевского ТЮЗа был битком, я видел петербургских актеров, пришедших посмотреть на Москву, а обширная поросль тюзовских волонтеров (здесь запустили новую программу работы с молодежью) нашла себе место везде, кроме люстр, — и приготовилась глядеть (и глядела, врать не буду) с огромными глазами.
Смотреть на этот зрелище, и впрямь, лучше, чем вслушиваться в иные реплики. По-настоящему хорошую сценографию встретишь в театре не так часто, как можно представить. Художнику Ване Боуден квартира профессора Преображенского удалась. За условные две копейки (подозреваю – простите, если не прав) она смогла создать компактное, емкое и одновременно много о чем говорящее пространство. Речь идет сейчас не о сене, малоочевидном для профессорской квартиры, пусть и находящейся не в описываемом Булгаковым времени, а современно-собирательном. Сено маркировало не какой-то булгаковский сюжетный ход, а одну из режиссерских реплик-придумок, которыми он остроумно (на самом деле не совсем и не к месту) оживляет текст произведения, рассчитывая на отклик собравшихся в зале. Отклик есть, но при чем здесь Булгаков? Впрочем, я напрасно возмущаюсь: Федоров прописан в афише и как автор инсценировки, значит, Михаил Афанасьевич, и впрямь, не очень при чем, и все последующие ляпсусы и «оживляжи» – явление целиком оригинальное, федоровское.
Но вернемся, собственно, в квартиру. На заднем плане предбанник-прихожая, а также пространство, сообщающееся с основным местом действия большим горизонтальным окном-проемом. Оно задействовано для удаленных сцен (Преображенский в опере, Борменталь с Шариковым в цирке, еще там крутят архивную хронику и Шводнер с товарищем Вяземской вальсируют под калинку-малинку). Стенки в нарочито ободранных обоях – знамение разрухи калабуховского (его, насколько помню, в постановке так не называют) дома. Сама квартира – два центра притяжения. Первый – кресло, в котором хозяин расслабляется под Скрябина, звучащего из колонок – еще здесь Борменталь надиктовывает свои медицинские наблюдения на громадные бобинники образца семидесятых. Вторая главная точка – обширный стол, за которым красиво едят. На нем же оперируют Шарикова. Всего этого с успехом хватает, чтобы полностью вместить действие, а также для того, чтобы вывезти проект на гастроли. Отличное решение и реализация.
Этого вовсе нельзя сказать про вкладываемые в уста действующих лиц речи и реплики в сторону. Капустный крен премьеры бьет в нос. Хохмами и хохмочками, предназначенными для всех и для своих, пронизан сам воздух. Как-то: нарочитые попытки выматериться, а «у нас детский театр»; отсылки к хитам советской мультипликации и постсоветского кино; тонкий оммаж в адрес Игоря Гордина, у которого, слава Богу, в МТЮЗе бывали роли куда интереснее, чем нынешний Преображенский – и так далее, и тому подобное. Знаменитый тост Шарикова превращается в цитату из песни разудалой певицы (такое в профессорских квартирах слышать не должны по определению). А уж плотоядно-жадная попытка Преображенского выхватить из растерянного блеяния Швондера в расспросах про заведующего подотделом очистки МКХ заветные (или обрыдлые?) для московского цехового сообщества звуки «м», «х» и еще, кажется, «а» с «т» вообще находятся за гранью этики и какого-либо вкуса.
Но и не это мое главное недоуменное впечатление от работы режиссера и автора инсценировки. Помимо капустной бодрости Федоров, судя по увиденному и услышанному, решил укрепить «Сердце» и общественно-политическим воплем. В прямом смысле: из проходного момента повести, когда Шариков в ответ на замечание Вяземской «А вдруг война с империалистическими хищниками?» заявляет: «Я воевать не пойду никуда!» в спектакле объявляется экзистенциальное полотно. Усатая товарищ Вяземская (видимо, с напечатлением так и не явившегося на сцене товарища Пеструхина) начинает долго и плаксиво камлать: «А вдруг война? Война! Война!». Шариков, натурально, ей отвечает, что на учет встанет, а воевать – шиш с маслом. Но выглядит вся мизансцена донельзя пафосно. Словно в тексте профессор Преображенский не переглядывался с Борменталем: «Не угодно ли – мораль», давая исключительно четкое определение такой шариковщине. А совсем наоборот. Право слово, если создателям хотелось что-то высказать, нужно было насобачиться получше. А то все эти многозначительные «заложу!» в сцене принуждения к обеденной салфетке, актуальные для «сейчас» доносы и пр. выглядят как минимум неповоротливо.
Актерские работы. Нахожусь под сильным впечатлением от труда артистов Андрея Максимова и Ильи Шляги. Максимов – очень интересный актер с не менее замечательным тяжелым обликом (не внешностью!), который оказался так к месту во время исполнения роли детского потрошителя в сериале «Фишер». Шариков ему тоже к лицу, но было бы крайне несправедливо свести такой успех лишь к экстерьеру. Актер невероятно пластичен в сценах перевоплощения пса в человека и наоборот. И еще: Максимов берет глубоко, в рисунке роли психологичен как раз не взывающий к сочувственной эмоции зрителя момент обращения Полиграфа Полиграфовича к уворачивающемуся профессору «папенька!» (гарантированно сработавшая «человечинка» на вооружении режиссера). В Шарикове виден не только Клим Чугункин, не только Шарик, но и кто-то еще: растерянный, потерянный и – погибший во время операции «в обратную сторону». Столь же сложен и доктор Борменталь. Илья Шляга вначале демонстрирует такого аккуратного, гладенького, исполнительного даже до некоторой дурковатости профессорского подручного: чего стоит одна его мина во время демонстрации чемоданчика с давно ожидаемым донорским гипофизом. В финале на переднем плане сидит безучастное, ледяное, бесстрастное и одновременно запредельно злое существо. Которое воспринимаешь как убийцу жизни, не получившей возможности и времени состояться.
Москвичам стоит сказать спасибо если не за спектакль как таковой, то за эмоциональную встряску – несомненно. В финале профессор Преображенский, приказывая помочь свалившемуся в обморок Швондеру, расширяет зону профессионального охвата восклицанием «Всем валерьянки!». Это было бы очень даже неплохо. Еще вспоминается одна из «шуток» режиссера, вложенная в профессорские уста. Изначальный призыв к Борменталю оставить икру в покое добавлен обоснованием: «Она кабачковая – у нас театр малобюджетный». Скорей всего, этим словам можно доверять: с тамошней бухгалтерией не знаком, но «Собачье сердце» у МТЮЗа и впрямь получилось с отчетливо недорогим привкусом.
Фотографии: Татьяна Никишкина/предоставлены ТЮЗ им. Брянцева.
Свежие комментарии