В его работах чувствуется влияние русских народных орнаментов и японской гравюры, иконы и лубка и, конечно, модного на рубеже XIX–XX веков модерна. Широко признанный в России и за рубежом мастер после революции покинул страну, но не смог жить без Родины, после полутора десятков лет, проведенных на чужбине, Иван Билибин вернулся домой, чтобы умереть в блокадном Ленинграде.
Будущий художник родился в поселке Тарховка близ Сестрорецка в семье военно-морского врача и поначалу тоже выбрал «серьезную» профессию: окончил юридический факультет Санкт-Петербургского университета. Однако еще в юные годы Иван попробовал себя на художественном поприще. В 1895–1898 годах он был воспитанником рисовальной школы Общества поощрения художеств. Затем уехал в Германию учиться в знаменитой школе Антона Ажбе, где в разное время оттачивали мастерство Кандинский, Добужинский, Бурлюк, Грабарь, Петров-Водкин.Билибин вспоминал: «В 1898 году я провел лето в Мюнхене. Там... впервые хлебнул вольного духа заграничных мастерских... и, совершенно опьянев от новой жизни, уныло вернулся осенью в Питер».
Хандра длилась недолго. На Родине его наставником стал Илья Репин, которого Билибин обожал с детства. В своих воспоминаниях он об этом писал: «В младенчестве мы знали, что царь зверей — лев, а царь птиц — орел; несколькими же годами позже мы так же твердо знали, что лучшая картина в мире — «Сикстинская Мадонна», что первый из русских поэтов — Пушкин, из композиторов — Глинка, а из современных нам художников — Репин... высшее существо, выжегшее каленым железом, своим Иваном Грозным, неизгладимый след на всю жизнь... И вдруг я случайно узнал, что у княгини М.К. Тенишевой в ее доме на Галерной улице имеется такая вольная художественная мастерская, а руководит ею не кто иной, как сам И.Е. Репин. Я туда и поступил. В общем я проработал с живой натуры под руководством И.Е. Репина около шести или семи лет — сперва в Тенишевской мастерской, а потом вольнослушателем в его мастерской в Академии художеств... я, хотя и ученик его, не был тем не менее его учеником в апостольском смысле слова. Я не стал «репинцем», проделав свой художественный путь под флагом «Мира искусства».
С основанным в конце 1898-го объединением Билибин начал сотрудничать почти сразу: «Весною 1899 года художник Л.С. Бакст, член кружка С.П. Дягилева, увидав некоторые мои первые, но уже в известной степени графические рисунки, познакомил меня с С.П. Дягилевым и его сотрудниками... после чего мне были заказаны несколько графических рисунков для этого журнала».
Спустя несколько месяцев произошло событие, перевернувшее жизнь молодого художника. Он поехал в гости к друзьям в деревню Егны Весьегонского уезда Тверской губернии, где близко познакомился с деревенскими обычаями и народным творчеством: «Таким образом, будучи еще юношей, я нашел тот источник, который был мне нужен и любим и с которым я не расстанусь до самой своей смерти».
В результате стал зачинателем особого стиля, названного впоследствии в его честь: «Что же было у меня летом 1899 [года]... когда я начинал свои сказки, какой багаж? Да ничего. Рисунки с деревенской натуры, людей, построек и предметов, таковые же этюды и книжка «Родная старина» Сиповского, взятая мною там же, из деревенской читальни. И вот с этим-то багажом я и пустился в свое дальнее плавание. Была молодость, пыл и любовь к своей стране. Ни русского лубка, ни иконографии я тогда не знал». В это время он создал иллюстрации к своей первой книге «Сказка о Иване-царевиче, Жар-птице и о Сером волке».
Любовь к народному искусству подкрепил вскоре научными познаниями. В 1902–1904 годы по заданию этнографического отдела Музея Александра III совершил несколько командировок на Русский Север, побывал в Вологодской, Архангельской и Олонецкой губерниях. Познакомился там с прекрасными образцами деревянного зодчества, многие из которых находились на грани исчезновения. Иван Билибин писал: «Состояние старинных церквей самое плачевное. Находясь в руках некультурных людей, они вандальски уничтожаются или искажаются «ремонтами» до неузнаваемости. К ним делают пристройки самого неподходящего стиля, их грубо обшивают тесом и затем окрашивают в ярко-белую краску, «чтобы походило на камень», отламывают галерейки, опоясывающие многие из них, уничтожают богатые высокие крыльца, а, например, в некоторых уездах Олонецкой губернии есть милый обычай оклеивать внутри старинные церкви (из которых многие относятся к самому началу XVII в.) дешевыми дачными обоями».
О том, какое влияние на него оказали образцы народного искусства, художник рассказывал: «Я собирал северные крестьянские вышивки, резное дерево, вообще, северные народные изделия, а также делал громадное количество фотографических снимков со старинных деревянных церквей и крестьянских изб с их деталями, крыльцами, оконными наличниками и пр... Русские народные (так называемые лубки) картинки я впервые увидел в натуре закоптелые и грязные, прилепленные хлебным мякишем к стене, и тогда начал собирать их».
Итогом экспедиций стало стремление Ивана Яковлевича к документальной точности. Отныне он опирался на собранные материалы и коллекцию народного искусства. При этом понимал: нельзя бездумно копировать «милую старину». Перед русскими мастерами стояла сложная задача, требовалось создать национально ориентированное искусство и вписать его в культурный контекст своей эпохи. Билибин отмечал: «Только совершенно недавно, точно Америку, открыли старую художественную Русь, вандальски искалеченную, покрытую пылью и плесенью. Но и под пылью она была прекрасна, так прекрасна, что вполне понятен первый минутный порыв открывших ее: вернуть! Вернуть! Но вернуть в том виде нельзя, так как кости тех людей, которые носили старинные парчи, давно истлели, и с тех пор успел вырасти величавый Петербург с его «каменными громадами»... И вот художникам-националистам предстоит колоссально трудная работа: они, пользуясь богатым старым наследием, должны создать новое серьезное, логически вытекающее из того, что уцелело. Страшно трудно найти верный путь».
Но он упорно продолжал поиски. В 1899–1902 годах оформил несколько сказок, в том числе «Царевну-лягушку», «Перышко Финиста — Ясна сокола», «Марью Моревну». Затем вышли иллюстрированные произведения Пушкина «Сказка о царе Салтане» (1905) и «Сказка о золотом петушке» (1910). В этих книгах каждая деталь оказалась подчинена замыслу художника, рисунки сыграли столь же важную роль, что и текст.
Любопытно, что выбор в пользу графики был сделан еще в молодости. Знавший мэтра во времена учебы у Репина Владимир Левитский отмечал: «В ученические годы к живописи относился довольно равнодушно. Если поднимались разговоры, то избегал их. Он в этом был обособленным, слова «график» еще не было, царствовала со всей мощью «картина», было «большое искусство» и «малое», и художник был таинственный маг, а, по определению Стасова, работающий для народа, чуть ли не духовный вождь, словом, венцов было нагромождено на голове в несколько рядов, подгибались коленки, а оказывается, график-то уже родился где-то в Тарховке под Санкт-Петербургом и бойко пробивал себе дорогу, маниакально преданный линии... «Тянуть» линию он стал после того, как увлекся иллюстрациями одного французского художника (фамилию не помню), где тонкий абрис, черный, был залит гармоничными сплошными слабыми тонами, были какие-то иллюстрации по поводу происшествий с Ж. д’Арк. Это была новость на нашем книжном рынке, и это увлекло Билибина и, по-видимому, потянуло к книге. Вскоре после этого линию он слегка утолстил, сплошной тон оставил, и получился в конце концов «билибинский русский стиль», вначале с невероятной отсебятиной, а впоследствии выработавшийся, но всегда с чувством чего-то определенно чуть-чуть не русского, хотя знания его в этой области и были большие».
Кстати, за четкую, безукоризненную линию увлекавшегося творчеством Дюрера мастера прозвали в шутку «Иван Железная Рука».
Современники Ивана Яковлевича находили его приятным, общительным, располагающим к себе. Иван Мозалевский вспоминал: «Билибин был довольно высок и строен, но, как большинство художников-графиков, слегка сутулился. Кроме того, у него была подскакивающая (слегка) походка — «пляска святого Витта». Говорил он заикаясь: когда был спокоен — едва заметно, когда же волновался — повторял почти каждый слог, в особенности начальный каждой фразы два-три раза. И тогда его с непривычки мне было трудно понять. Лицо у него было типичное русское — лицо красивого боярина. Брюнет с карими глазами, он носил окладистую бороду и волосы, зачесанные назад. Всегда слегка надушен, с выхоленными руками и кружевным белым платком, кокетливо выглядывающим из бокового карманчика пиджака (или визитки), он не любил ничего кричащего, пестрого и выглядел (на первый взгляд) натянутым «светским» человеком, будучи по натуре чрезвычайно прост и общителен».
Скульптор Вера Попова вспоминала, как работала вместе с ним над театральными проектами (Билибин готовил эскизы декораций и костюмов для опер «Сказка о царе Салтане» и «Борис Годунов»): «Он был очень доброжелателен к людям, но любил, чтобы костюмы исполнялись как можно ближе к эскизам. Если дирекция оперы что-нибудь делала не по-билибински, он приходил в наши мастерские и говорил: «А я плюю с высоты Ивановой колокольни»... Вспоминаю один веселый эпизод, очень характерный для Ивана Яковлевича, любившего шутку. У меня сидел один поэт, бездарный и очень претенциозный, его псевдоним был Новгород-Северский. Входит Билибин — поэт представляется: «Новгород-Северский». А Билибин, думая, что тот шутит, отвечает: «А я — Брест-Литовский». Это было очень смешно, и все дружно хохотали».
В 1920-м он покинул охваченную беспорядками Россию и на пять лет осел в Египте. В эмиграции ему пришлось нелегко, о чем художник позже писал: «После долгих мытарств я обосновался в Каире. Работу я нашел, но денег дают ужасно мало, так что живу я на старости лет совсем студентом, словно мне двадцать лет. Временами это раздражает, так как нельзя купить нужной книги или какой-нибудь живописной старой тряпки. Все же кое-какие книги, необходимые как материал для работы, хотя и с трудом, но куплены... Плата за все ужасно мизерная. Еле-еле хватает на жизнь. Пища готовится дома на примусе. Напитков-с не потребляем-с вовсе, так что расхода нет. Единственное развлечение — кинематографы. Торговаться нельзя, ибо беженец и санкюлот — бери, что дают, да и то еще благодари Бога. Мелких работ мало. Сделал три карандашных портрета и все. Здешняя публика предпочитает раскрашенную фотографию. Моей любимой работы, книжной — нет вовсе».
Уже тогда он начал тосковать по Родине: «Только сейчас начинаем чувствовать, как много мы потеряли. Может быть, это потому, что я живу все-таки в провинциальном городе, в Каире, а не в Париже». Ностальгия не покинула его и в Европе, куда удалось перебраться в 1925-м. Во французской столице мастер работал над эскизами опер, оформлял русские сказки, но душой все равно был в России и не стыдился в этом признаться: «Жить здесь, в погрязшей в кризис культурной Европе, трудно, главным образом, морально. Ассимилироваться с другим народом я не могу. Я никак не могу принять гражданство чужой для меня страны, как это сделали многие из наших коллег. Вместо того, чтобы отдавать все свои силы другой стране, хочется их отдать своей Родине».
Вера Попова утверждала: «Только один раз видела я Ивана Яковлевича сердитым, кипевшим негодованием и обидой. Вот отчего. Он сдал заказ по иллюстрированию одной книжки. Издатель сказал ему, что, как всегда, очень доволен выполненным, но предупреждает, что впредь он не хочет больше подписи J. Вilibine, а просит заменить ее любой французской фамилией, хотя бы Durand или Dupont. Иван Яковлевич, бедняга, кипятился, горячился, восклицая: «Я не хочу быть ни Dupont, ни Durand — я родился Билибиным и умру Билибиным, не могу снести такой обиды, брошу Париж и вернусь в Россию». Вскоре художник действительно начал переговоры с Советским посольством о своем возвращении. В день его отъезда я побежала проститься. Укладывались последние вещи, Иван Яковлевич был очень взволнован, просто сиял и, прощаясь, сказал мне, повторив это много раз, кричал вслед, когда я уже спускалась по лестнице: «Я счастлив — у меня есть Родина, — и, заикаясь, все говорил: — Р-р-родина!»
В 1936 году на теплоходе «Ладога» он прибыл в СССР. Жил в Ленинграде, по-прежнему оформлял спектакли и книги, преподавал. В 1941-м, когда началась блокада, отказался уехать из города. На предложение об эвакуации, по свидетельствам современников, отвечал: «Из осажденной крепости не бегут».
Замечательный мастер умер 7 февраля 1942 года в больнице при Академии художеств. Его последним произведением стала подготовительная иллюстрация к былине «Дюк Степанович».
Иван Билибин продолжал трудиться до тех пор, пока оставались силы, рассказывая о своем отношении к работе, цитировал обычно выдающегося наставника: «Я раб труда», — говорил Репин. Вот и я раб... Но это прекрасное рабство. Название ему — творчество».
Материал опубликован в июльском номере журнала Никиты Михалкова «Свой».
Свежие комментарии