Музей «Новый Иерусалим» предлагает зрителю путешествие во вселенную известного художника-авангардиста.
Выставка Александра Лабаса «Невесомость» (куратор — Ксения Новохатько), посвященная 125-летию со дня рождения художника, открылась в музее «Новый Иерусалим» в конце прошлого года и, наверное, из-за предновогодней суеты не прозвучала достаточно громко.
Хотя, казалось бы, у нее есть все составляющие для успешного проекта. Организованная при содействии Лабас-фонда и наследницы авторского права художника Ольги Бескиной-Лабас, она охватывает ключевой пласт творчества художника, включающий разные этапы и темы — в основном, 1920-1930-е годы: всего более 150 работ. Вторая находка — сама архитектура выставки: легкая, ажурная, воздушная, не «давящая» на работы и не затмевающая их, чем грешат некоторые выставки-блокбастеры — а, наоборот, идеально им соответствующая. Авторами архитектурного решения стали театральные художники — Эмиль Капелюш, Юрий Сучков и Яна Глушанок. И после них будет сложно придумать, как показывать Лабаса — певца воздухоплавания и технического прогресса — если не в светло-серых стенах, с полукруглыми выгородками и архитектурными элементами, напоминающими остов дирижабля и словно парящими в пространстве.
Все эти детали — отсылки к картинам Лабаса: полным воздуха, света, какой-то отчаянной надежды и веры в человека, и при этом — хрупкости. Интересно, что одним из его учителей — о котором сам Лабас вспоминал с большой теплотой — был Петр Кончаловский: художник совершенно иного склада, писавший более плотно и ярко. Как утверждал Лабас, мэтр сразу отметил необычное дарование своего ученика: «Один раз, глядя на мои работы, Кончаловский сказал: «Вы явно идете совсем другой дорогой, и для Вас это правильно. У Вас есть свой характер, свой колорит».
Лабас действительно выделялся — и не только на фоне мастеров предшествующего поколения, к которым относился Кончаловский, но и среди ровесников. Родившийся в 1900 году, он встретил революцию семнадцатилетним — и принял ее по-юношески восторженно. Мир менялся на его глазах: рушилось старое общество, в кровавых муках рождалось новое, и эту московскую осень он никогда не смог забыть. Позже в мемуарах он писал: «Осенью 1917 года было как-то особенно красиво, и у меня возникло чувство затишья перед бурей. И это напряженное состояние, поразившее меня тогда, тишина в переулке, красивая осень и предчувствие гигантских событий стояли у меня перед глазами… Я стремился показать напряженное состояние перед Октябрьской революцией. Мне хотелось передать рождение еще неизвестного будущего».
Отсылающие к этим событиям работы — наполненные тревогой и ожиданием — можно увидеть на выставке: свидетельства очевидца, с особой лабасовской оптикой. Без ужасов, как у Юрия Пименова в «Инвалидах войны», и без социального подтекста: скорее, это взгляд поэта, завороженного своей судьбой. Удивительно, как Лабас смог сохранить подобное видение, ведь на долю его поколения выпали многие беды: безжалостная бойня революции и Гражданской, не менее страшные чистки 1930-х, поиски формалистов и шпионов. Он не озлобился и не ожесточился, даже когда сам угодил в число формалистов и вместе с друзьями — тем же Татлиным, доживавшим свой век забытым и одиноким — оказался во власти функционеров от искусства.
Впрочем, та эпоха умела и удивлять: на глазах Лабаса рождались новые технологии, ставшие частью нашей нынешней жизни — от самолетов до метро. Стремительный прогресс завораживал художника: недаром движение, полет стали лейтмотивом его творчества. С помощью картин и рисунков он пытался запечатлеть, изменчивый миг — будь то полет дирижабля или стремительный бег поезда: остановить его и обессмертить. Можно вспомнить его широко растиражированные слова: «Мне хотелось бы дожить до 2000 года, но, конечно, со способностью видеть, чувствовать, переживать, что уже очень трудно, почти невозможно, — но мне хотелось бы помечтать прожить весь XX век целиком, самый удивительный век, век потрясающих открытий, революций в жизни, науке, технике, искусстве». Или вот хрестоматийный случай, описанный художником в мемуарах — полет из Москвы в Харьков. Самолеты еще были в диковинку, и Лабас, оказавшийся в числе первых пассажиров, попал в авиакатастрофу. К счастью, все отделались легким испугом. Обратно в Москву Лабас возвращался самолетом: неприятный инцидент не отбил у него увлечения небом. К тому же, ему было важно как художнику пережить эти ощущения: «Ведь раньше не знали, каково состояние пассажира в полете, надо было его почувствовать. У меня не было образцов. Я ни у кого не видел изображения людей в самолете… Когда я впервые поднялся в воздух, это было большим переживанием: видеть землю сквозь облака с большой высоты, ощущение удивительного спокойствия, философское равновесие. Я помню, что испытал гордость за человека, который поднялся в воздух, победил природу и осуществил грезы Леонардо да Винчи. Ни в какой академии, ни в какой школе не учили художника, как надо писать эти чувства и ощущения преодоления пространства с большой скоростью, какими красками писать, как ими управлять». На выставке в музее «Новый Иерусалим» можно увидеть «фирменные» лабасовские образы: парящие дирижабли и самолеты, несущиеся на зрителя поезда. Образ железной дороги тоже поддерживается архитектурой выставки — точнее, инсталляцией в виде железнодорожного полотна, стремительно убегающего за горизонт.
Впрочем, выставка начинается и заканчивается совсем другим образом — морем, не столь очевидным для лабасовской вселенной. Открывают ее работы, сделанные в Сочи, куда Лабас приехал в 1923 году: поправить здоровье после сильной простуды. Зимний морской город не только излечил его, но и дал стимул к творчеству: сделанные там вещи демонстрируют уже состоявшегося художника. Работы, замыкающие выставку, относятся ко второй половине 1930-х: они созданы после того, как Лабас, уставший от душной атмосферы официоза, уехал в Севастополь, и морские дали вновь вернули его к жизни. «Последнее время я чувствовал себя маленькой лодочкой во время урагана. Состояние безысходности и тоски… И вот я увидел море, и как будто вновь блеснула надежда и захотелось жить и творить, и я понял, что никогда и ни за что не пойду в искусстве ни по какому пути, кроме того, в котором я уверен, и только своей дорогой».
Тогда же, в 1935-м произошла судьбоносная встреча — с выпускницей Bauhaus, немецким фотографом Леони Нойман: об этом напоминает ее портрет, показанный на выставке. Союзница, единомышленница, верный друг — так описывал ее Александр Лабас, признававшийся, что это событие перевернуло его жизнь. И все же замыкает выставку работа, неожиданно выбивающаяся из хронологического ряда — «Ракета» (1973). Она напоминает о том, что Лабас — несмотря на жизненные потрясения — все-таки был счастливым человеком, ведь многие дерзкие мечты воплотились в жизнь на его глазах.
Выставка работает до 25 мая.
Фотографии: Василий Кузьмиченок / АГН Москва.
Свежие комментарии