В следующем году исполнится сто лет со дня создания в Пушкинских Горах Государственного музея-заповедника, объединяющего усадьбы Михайловское и Тригорское и могилу Пушкина в Святогорском монастыре.
В 1742 году императрица Елизавета Петровна пожаловала генералу Абраму Ганнибалу сельцо Михайловское, бывшее частью владений царской семьи в Псковской губернии. Затем имением владел его сын, Осип Абрамович Ганнибал, после него — Мария Ганнибал и, наконец, ее сын, Александр Сергеевич Пушкин. Поэт провел здесь два года ссылки, во время которой написал больше ста произведений, потом приезжал сюда еще несколько раз. После его смерти имение захирело: оно было выкуплено императорской казной накануне нового, двадцатого века, но оставалось без присмотра, горело, в послереволюционные годы было разграблено и снова горело. В 1922-м указом Совнаркома Михайловское и Тригорское были объявлены заповедными. Но двадцать лет спустя оба имения снова пострадали: псковская земля была оккупирована немецкими войсками, которые разрушили усадьбы, а отступая, заминировали землю. И только в 1945 году началось создание в этих местах Пушкинского заповедника. Его хранителем стал Семен Степанович Гейченко — вчерашний фронтовик, прошедший через штрафбат, историк, краевед, писатель.
В интервью «Культуре» нынешний директор «Михайловского» Георгий Василевич рассказал, зачем стоит приезжать в заповедник и что нужно для его дальнейшего развития.
— Георгий Николаевич, вы ведь не работали с Гейченко, но хорошо его знали. Сегодня это человек-легенда. Каким вы его увидели?
— Это был человек, создавший музей, какого в мире на тот момент не было, поскольку это был не музей экспонатов, не музей веревочек, это было пространство, в которое можно было войти, чтобы измениться. Вот это он сделал для всех для нас. В этом музее советское время уживалось с классическим пушкинским временем, и каждый, приходя, чувствовал себя в нем дома.
— Как образовалась ваша связь с этим музеем? Вы окончили Белорусский университет, преподавали в Минске политэкономию. Как попали в Пушкиногорье?
— Я приезжал туда просто добровольцем, да, нынче мы называем таких людей доброхотами, и работал там в свободное время.
— Вы слова «волонтер» принципиально избегаете?
— У этого слова есть много разных применений, поэтому я стараюсь его не использовать, как и слово «коллаборация», потому что для меня оно устойчиво связано с другой историей.
— Вы стали директором заповедника в 1994 году. В каком состоянии он вам достался?
— В состоянии 90-х годов. Семен Степанович был настолько плоть от плоти заповедника, что по мере того, как он умирал, умирало и все им созданное. Умирал заповедник, умирала страна, рушились все выстроенные до этого человеческие связи. Вот таким я его застал в 1994 году, в преддверии пушкинского юбилея, и было понятно, что это единственная возможность сделать что-то из того, что не успел закончить Семен Степанович. А он не успел многое.
Он не успел провести реставрацию парков, вернее, даже взяться толком за них не мог, потому что не было такой возможности. Он не успел дополнить ансамбли усадеб теми постройками, которые там когда-то находились и были нужны для новой работы в новое время. Что-то из этого мы успели сделать.
— Когда вам было труднее на этом посту — в 90-е, когда ваша концепция развития музея-заповедника вызвала чудовищный спор в музейной среде, или в нулевые, когда вам пришлось бороться за его уникальный ландшафт, который вам удалось сохранить, несмотря на чудовищное давление? Я хорошо помню эти проекты строительства дач вплотную к заповеднику и уголовное дело, которое на вас завели, потому что вы не позволили их построить.
— Труднее всего работать в те времена, когда законодателям кажется, что они выстроили логичную, чудную систему, которую они меняли чуть ли не каждое заседание законодательного органа, но при этом требовали, чтобы все, от разумного до безумного, исполнялось до запятой.
— То есть все дело в законах, которые не учитывают реалий музейной жизни?
— Не совсем. Потому что сейчас ушло нормальное человеческое ощущение жизни и пришло ощущение скорости, с которой, как на слаломе, надо пройти какие-то мифические границы и вешки, вне зависимости от того, надо ли это делать в принципе.
— Представим, что сейчас, накануне столетнего юбилея «Михайловского», вы получаете карт-бланш на любые преобразования. Что бы вам хотелось сделать?
— Мне бы хотелось, чтобы Пушкинский заповедник, как это воспринималось и Семеном Степановичем, оставался местом, где время течет не по-московски и не по времени больших городов. Потому что это часть той жизни, которую Пушкин ее нам оставил, и она до сих пор такова. Только для этого необходимо дать себе зарок, что ты выберешься не на полдня, не на три часа… У нас есть такие звонки: «Я приеду на три часа. Можете показать мне Пушкинский заповедник?» Могу, на подлете. На самом деле это место сделано для того, чтобы жить и осознавать себя живущим. Потому что мы очень многое сегодня либо уже прожили, так и не заметив, либо еще и жить-то не начинали.
Вот это удивительное состояние подлинной жизни Пушкину было дано как человеку городскому, почти современному. Он настолько был увлечен эпиграммами, ножками, ручками, глазками, всей той суетой, которая составляла светские взаимоотношения, что ему надо было из этого состояния выйти. И спасибо графу Воронцову, который вынул его из этой суеты и аккуратно поместил туда, где он, наконец, начал жить по-настоящему. А начав жить, понял, что у него есть ответственность перед своим талантом, перед соотечественниками и даже перед будущим.
Заповедник до сих пор сохраняет эту возможность — жить подлинной жизнью. Но только если мы этого хотим, если мы себя осознаем как людей, ищущих ответы на самые сложные вопросы. Они у каждого поколения свои, каждое поколение приходит в эту жизнь с одними и теми же проклятыми вопросами, и они преломляются в нашей личной биографии. Вот Михайловское — это то место, где на очень многие вопросы можно найти ответы. Именно для этого оно и сделано, потому что Пушкин, как классик, как создатель литературного русского языка, оперировал теми понятиями и тем языком, который сохраняет глубину, и прежде всего глубину смыслов. Приходя к Пушкину, вы приходите к себе в разном состоянии — молодым, зрелым, пожилым, каким Пушкин никогда не был. Но он настолько замечательно владел языком, что это не барьер, вы можете почувствовать, что он был в какой-то момент стариком, в какой-то момент ребенком, он был живой. Пушкиногорье — место, помогающее сохранить в себе живое ощущение себя самого и той жизни, в которую ты пришел, не растерять это все, променяв на какие-то модные современные мелочи, не потратить на игры и всякую прочую ерунду, которая уйдет и ничего не оставит, ну, кроме навыка быстро двигать руками и ногами.
— Мы с вами разговариваем на конференции «Музейные маршруты», у которой есть практическая задача — помочь развитию музеев, найти способ сделать так, чтобы люди в них возвращались, чтобы посещение музеев стало обязательной частью путешествия. Как вы считаете, что для этого нужно? Может быть, необходимы удобные и недорогие гостиницы? Рестораны? Ведь это тоже часть путешествия.
— Мы приучились к тому, что люди, которые приезжают в заповедник и на какое-то время задерживаются, с течением времени начинают чувствовать тягу, какую чувствуют птицы, летящие к гнезду. Кто-то из них талантлив в бизнесе, поэтому за последние годы у нас появилось много частных гостиниц, и они отчасти решают проблему. К сожалению, у нас есть еще сезонность, не позволяющая нормально распределиться гостиницам, потому что в летнее время их не хватает, а в зимнее — непонятно, как сохранить персонал. И тем не менее часть работы мы научились на кого-то перекладывать. Но есть вещи, которые не переложишь, например, работы, которые в деревянном ансамбле музея, в живых исторических парках надо проводить раз в двадцать пять лет. На это сил музея не хватает. Чтобы люди могли приезжать к нам, участвовать в жизни музея, работать здесь, им необходимо добираться сюда быстро. Для этого нужно восстановить старую железнодорожную ветку, которая когда-то соединяла Остров и Витебск. Эта ветка позволяет нам получить ту же «ласточку», которая будет проходить недалеко от Пушкинских Гор, в 10–12 километрах, и привозить гораздо большее число людей, чем сегодня долетают самолетом или приезжают на автомобилях из Москвы, проводя за рулем 8–10 часов.
Вот это сейчас самое главное. Вокруг железнодорожной ветки и станции, которая может появиться, развиваются все остальные проекты. Это сотрудничество с университетом, потому что мы потрясающая база для практических занятий. Это и ботанический сад, о котором мечтал Семен Степанович и который мог бы стать базой биофака или какого-то другого факультета. Это возможность разместить возле станции гостиницы, которые не построишь в Пушкинских Горах, поскольку они исторические, Пушкинские Горы, и там не многое можно себе позволить. И перехватывающие стоянки, и кафе, и рестораны. Но для этого люди должны иметь возможность быстро до нас добраться. Я могу жить в Петербурге, условно говоря, и, приехав, поработав здесь, опять уехать на выходные домой, не чувствуя, что я отрываюсь от родного города, от родной среды. Но эти пять дней будут совершенно иными в моей жизни, и за это время я смогу многое сделать.
Нам давным-давно уже необходимо дополнить тот проект, который когда-то начинался строительством здания Научно-культурного центра. Сегодня в этом здании фондохранилище на десять тысяч экспонатов, а у нас их уже пятьдесят тысяч, кабинеты на сто человек, а у нас работают четыреста. Залы, которые были современными на момент открытия в 1992 году, уже давно не соответствуют никаким требованиям. Одним словом, у музея должен быть свой музейный городок, в котором будут размещены все новые функции. Это особенно важно потому, что у музея нет копилки специалистов. В районе живут меньше десяти тысяч человек, и выбора специалистов нет. Их подготовка происходит в больших городах, которые очень жадно глядят на хороших специалистов и редко отпускают назад.
— В Пушкинских Горах открыли музей Сергея Довлатова, который когда-то подрабатывал здесь экскурсоводом и написал об этом повесть. Сегодня возможно вот так же приехать в заповедник на лето, чтобы водить экскурсии?
— Конечно! Потому что мы своими силами не закрываем потребность в высокий сезон, не хватает людей. Мы только что выпустили, с моей точки зрения, очень знаковое, важное издание — два тома методических материалов для подготовки экскурсий. Это идеальное пособие для того, чтобы любой, кто хочет, мог прочесть список литературы, способ подачи материала и готовиться.
— Что вы думаете о программе «Пушкинская карта», которая стартовала в сентябре?
— Для больших городов это идеальная ситуация: люди живут в городе, получают деньги и идут в музей. А для нашей провинции, деревни? Хорошо, у меня есть на счете деньги, которые я могу потратить на поддержку музеев и купить билеты, а как мне добраться, а где мне жить, а что мне есть? А если это люди, у которых зарплата на уровне минимума, тогда что? Мы сейчас пытаемся наладить переезды хотя бы на уровне области, потому что дети должны ехать на определенном транспорте, с сопровождением, и это все тоже не так просто решается. Только за позапрошлый и прошлый год мы потеряли, не из-за пандемии, а из-за совокупности всех этих вещей, почти тридцать процентов детских групп, потому что им в заповедник не доехать. Вот и получается, что карта вроде как стимулирует поездки, а начинаешь разбираться, и оказывается, что замечательная программа проваливается в то, что в ней не учтено.
— Вы упомянули пандемию — а ведь в первые дни карантина все сразу вспомнили о Пушкине, эпидемию холеры, из-за которой он был вынужден сидеть два месяца в Болдине.
— На самом деле я страшно не люблю выражение «Пушкин — это наше все», потому что его затерли до почти пренебрежительного. Но он действительно охватывает все сферы нашей жизни. Вот дороги плохие, кто виноват? Пушкин. Он написал: «Пока у нас дороги плохи. Лет через пятьсот, наверное…» Почему через пятьсот? Ну, написал бы «через сто» — мы бы уже по хорошим дорогам ездили. Так что он виноват во всем, и в карантине тоже.
Фотография: www.pushkinland.ru. Фото на анонсе: Кирилл Зыков / АГН «Москва».
Свежие комментарии