Нежданная в апреле вода рухнула с небес на девственные архангельские сугробы, и от реки до заброшенной в тайге деревни я добрался под сильным дождем уже ночью. Одежда и рюкзак нагрузли влагой так, что гнули в три погибели к сырой матери-земле...
Упрятанный в прозрачный пакет электрический фонарик исправно служил всю дорогу и все-таки не выдержал, часто-часто заморгал да и ослеп.
Но в последнее светлое мгновение я успел заметить, как из ближних кустов ко мне бросился крупный серый зверь. От неожиданности я споткнулся и плашмя повалился в лужу. Он подбежал, больно ткнулся мордой мне в ухо и, горячо дыша, облизнул шершавым языком лицо. Господи, откуда взялась собака? Впрочем, окажись зверь волком, я все равно бы не шевельнулся.Незнакомая лайка настойчиво теребила одежду и цапала за шиворот, словно хотела помочь мне подняться. Холодная вода просочилась к голому телу, затекла в сапоги, и я едва нашел в себе силы встать на четвереньки и высвободиться из тугих рюкзачных лямок. Отдышался, долго ворочал рюкзак, но не смог взвалить его на плечи. Кто выдумал, что охота пуще неволи? Охота пуще воли! Мне стало стыдно перед животным за свою беспомощность, и собака, поняв это, брезгливо отвернулась: век бы не видать неуклюжую человечью возню.
Перестав соображать, я сидел в луже рядом с рюкзаком и чувствовал, как по спине струятся холодные ручейки. Лайка удрала в темноту, но быстро вернулась, а следом за ней пришел на выручку приятель, ушедший к деревне с переправы часом раньше. Деревней назывались темные, вросшие в землю срубы. Они давно не пахли ни Русью, ни русским духом, но для охотников все равно были родными. Всех дел-то — затянуть пленкой крышу да поправить печурку в избе.
Пока шли к своему очагу, заметили, что в одной из маячивших впереди развалин мелькнул слабый огонек. Так вот откуда взялась лайка!
Собака бодро бежала перед нами, поминутно останавливалась и оглядывалась, приглашая поторопиться. Но наш дом стоял на отшибе, и мы свернули с улицы в сторону. Лайка несколько раз нервно тявкнула и скрылась. Потом появилась у крыльца, терпеливо стояла под дождем, вопросительно виляя мокрым хвостом. В дом не просилась. Мы же уработались так, что, не раздеваясь, залезли на деревянный топчан и проспали до свету, до тех пор, пока не замерзли. Разбудил нас не только холод, но и собака: она настырно скреблась в дверь и тихонько взлаивала.
Мы переоделись и вышли на улицу. Дождь кончился, вода залила тропинки, и шлепать к хозяину лайки пришлось по лужам. В одну ночь осели, потемнели сугробы и своей унылостью едва напоминали вчерашний зимний пейзаж.
Только теперь разглядели собаку: вот это кобелина! Никогда в жизни не видел я такую огромную лайку. Волк, живой волк, разве что хвост тугим кольцом на спине лежит. Нет, не волк все-таки, но и не лайка: по серой шерсти там и сям порочно расплылись рыжие пятна.
Собака привела нас к наполовину сгнившей хибаре. Ее уцелевшую часть с давних пор облюбовали ягодники. Их алчные набеги нас почти не беспокоили: ягода не дичь, греби сколько унесешь, на всех хватит. Здешние болота шагами не обойти, верстами не измерить.
— Эй, хозяева, гостей ждете? — громыхнул я кулаком в дырявую дверь.
Из недр домушки послышался слабый голос, и мы шагнули в мрачные сени. Не светлей была и убогая каморка: потолок низкий, с черной бахромой сажи от коптящей печки. В углу нар сидело небольшое, едва ли крупней собаки существо в лохмотьях. Шевелилось и задышливо сипело простуженными легкими.
Вася. Рыбак. Из Вологды. Перевернулся на реке вместе с плотом, угодил в ледяную воду. Четыре дня ничего не ел. Черт бы тебя побрал, Василий! Мы охотники, а не армия спасения, на охоту приехали, а не во фронтовой лазарет для эвакуации больных и раненых. Наш новый знакомый просил немного: краюху хлеба, горсть крупы и несколько папирос. –— Да ты что, Вася, тебя в больницу срочно тащить надо!
— Ниче, оклемаюсь дак, — вот и весь хриплый ответ.
Молодец, мужик! Одним махом разгрыз горсть принесенных нами таблеток, маленько попил целебной перцовой водочки, поел вдоволь свиной тушенки... и ожил, превратился из «существа» в паренька, дробненького, но симпатичного. Это потом мы узнали, что ему почти сорок лет от роду. Силен бродяга: в два дня выкарабкался, можно сказать, с того света.
— Ну, теперь давай, Вася, рассказывай, кто ты, как дошел до жизни такой и почему очутился за триста верст от дома в гиблых местах.
— А че рассказывать? В вологодском лесном управлении работаю. Че? Не дорос, рабочий я, визирки рублю, столбы квартальные ставлю. Вы не глядите, что я малой. Когда лес рублю, щепки летят так же, как у всех. Не, городским лет пять как заделался, я вожегодский, из деревни Падчевары, километров шестьдесят отсюда. Ивана Квасова? Знаю, отчего не знать, только он с Бекетовской. Старый уже сделался, на рыбалку не ходит, ягоду у дома щиплет... А я не только рыбак, это я сейчас на рыбалку вырвался, осенью и зимой с ружьем шатаюсь. Чего — «за чем»? За всем: куница, белка, бобер или норка дак, — зверя хватает. Кобла моего видали? Он у меня мастер на все лапы, Уртаем звать. За длинным рублем другой раз в тундру мотану, оленей там с вертолетов стреляем на мясо. Да нет, длинный-то рубль не получается, это просто говорят так.
Меня к лесу дед приучил. Батя всю жизнь в дальних странствиях провел, появится ненадолго, набедокурит — и опять по этапу. Я с дедом рос. Без него мать с нами окочурилась бы. И без леса тоже. Дед знал лес, как свой двор, в одиночку любил лазать. И меня привадил, на пару куролесить стали. Не дед был — скала, из топора кашу сварит, а не пропадет. Когда он помер, я стал один ходить, кровь, наверное, дедовская играет дак.
Че? Кого мне бояться-то? Я никого не замаю, стало быть, и меня никто не тронет. Я лес люблю, плотничать из-за леса бросил, на лесную работу подался. Жена сначала подпрыгивала, а потом ниче, привыкла. Когда лису притащу, целует дак. Или рыбу. Теперь жену от хариусов за уши не оттащишь, а их под Вологдой с огнем не сыскать. Я ей баки-от и заправляю, мол, за хариусами еду. Че? Когда как. Не, по загривку не попадало, окунь или там сиг — рыба тоже неплохая.
Бес меня сей год попутал. К ночеве уже стал готовиться на реке у Горелого моста, ну и наткнулся в кустах на чей-то плот. Берег-то сырой, снег еще кой-где лежит, дай, думаю, ночеву на том, на высоком берегу устрою. Елки-палки, стремнину проскочил, почти к берегу причалил, а шест на дне скользнул по льду, я раскорячился, ну и мыркнул вместе с плотом. Рюкзак, топор, коробушка с уловом — все ко дну, глубоко, метра три будет. Только спички в целлофановом мешке сухие остались.
Я бы реку вплавь обратно переплыл, а че толку? На рабочий поезд все равно не успевал, избушку братьев Всеволожских у брода в прошлом году спалили, вот я и удумал до деревни добраться. Плановал: заночую — и обратно. Жаль, снасти утопил, а то рыбешку поймал бы. Почему костер не развел? Пальцы так закрючило, что гнуться перестали. Решил, что до деревни быстро добегу, а тропа все болотом да болотом, жижа под снегом. Я давно уже здесь не был и сначала потемну ломанулся в сторону, насилу сюда выбрался. Уртай сразу верный путь указывал, а я — во дурень-то! — обругал его маленько.
На другой день меня колотун взял — ни охнуть, ни вздохнуть, а потом силы куда-то делись. К ночи совсем худо сделалось. Шмотки драные, какие на стенах висели, на себя напялил — все равно мерзну. Дымоход забит, печку не раскочегаришь, дымит проклятая, чуть не задохся. Лучин надрал, стал жечь. Когда огонек горит, вроде бы как теплее. И веселей. Еще меня Уртай согревал, жался ближе к сердцу, хотя и сам трясся от мокроты. Потом он где-то грача поймал. Грача! Его в тайге и в десять лет не увидишь, а он поймал. Принес, положил у двери, а самого след простыл. Не знаю, себе дак или мне поймал. Хотел я сварить грача в большой консервной банке, а его крысы ночью стащили.
Почему не выбрался к железной дороге? Думал, отдышусь, дождь пережидал, а тут вспомнил, что охота открывается, вдруг охотники приедут? Не, «смерти я в глаза не смотрел». На кой? Гляди не гляди — все равно не пересмотришь. Тошно стало, когда Уртай исчез, а он, оказывается, почуял, что дело швах, побежал людей искать. Ну, не пришли бы вы... Как-нибудь осилил бы пять верст до железной дороги: хоть ползком, хоть как. А че делать-то — загибаться? Дочапал бы дак...
Мы с приятелем (тоже Вася, только большой) перетащили маленького Васю в свою крепкую и теплую избу, и скоро простуда отлетела от вожегодского вологжанина, как засохшая грязь от его сапог. Он скинул с плеч засаленное рванье, соскоблил со щек недельную щетинку, расчесал на пробор льняные волосы.
— Ты что, на танцы собрался? — Скалит в ответ темные от табака зубы, мотает головой, но украдкой косится в осколок зеркала на самодельном умывальнике.
— Завтра махну в Вологду, хватит даром хлеб жевать, засиделся на нарах, жена с сыном скучают, — повторял он на все лады свои домашние мысли. — Жаль, что рыбой вас не угостил. Ну ниче, может, еще вернусь.
— Не суетись, Вася! Отлеживайся пока, а уж потом езжай себе с Богом.
— Дак я уже очухался, глянь, какая морда красная. Айда на тягу, вальдшнепов охота увидать.
— Пойдем, коли охота, но ружье не дам тебе, Вася, сам с прошлой весны на тяге не стоял...
Уртая в чулан — и на опушку. Снег уже почти растаял, на бугорках ветерок игриво шелестит прошлогодней сухой травой, а выше, там, где играть не с кем, просто гуляет меж голых ветвей. Вася пристроился под березой, мечтательно смотрит на закат. В лесу поют зяблики, беспрестанно стрекочут дрозды, в кочкастой мочажине бекасиха клычет. Чего надрываетесь, пернатые?
— Как же им не кричать? — улыбается новый знакомец. — Сколько времени дома не были, волнуются, целы ли старые гнезда. А найдут их — радуются. Люди разве не так?
— Может, и так, а только ты, Вася, зубы мне не заговаривай про дом родной и все остальное. Сам-то ведь из дому при первом случае деру даешь. Гляди, Первомай сегодня, праздник, а ты где?
— А я там, где лучше. В лесу тепло.
— Когда крыши над головой нет, холод собачий, дождь льет — тоже тепло?
— Я не про то. Внутри тепло. Вот и ты сюда аж из Москвы забрался — это как? А я, когда в лесу сплю, деревню часто во сне вижу. Отец мой забулдыгой был, а во сне — хороший. Чудеса...
Невидимые, где-то загоготали гуси. Их рассудительный говор близился, стая величаво выплыла из-за леса, и зоркие птицы увидели нас. Беда! Важные гусаки и гусыни от удивления словно поперхнулись, но тут же, валя вину за халатность друг на друга, подняли сварливую брань. Не слушая своего вожака, нарушили строгий походный строй и превратились в сборище анархистов.
— Ишь, как толкаются, ровно на базаре, — ткнул Вася рукой в небо. — Гусей мелкой дробью не достать, ну да не все же стрелять по живому, иногда бывает и так: смотри и слушай. Тоже неплохо. Красиво.
Вместе с нами, задрав ушастую башку к небу и хищно щуря глаза, следил за гусями Уртай. Вот собака! Удрал-таки из застенка. Ладно, сиди рядом, но — чур! — тише воды, не то…
Вася потрепал своего друга по загривку.
— Он у меня добрый пес, я люблю с ним разговаривать, другой раз и поспорим. Храбрый до бестолочи, волков дак не боится. Я ему толкую, чтобы не лез на рожон, а он, если след волчиный увидит, сам не свой делается. Сказывали мне, что вроде бы у его деда не то прадеда волчья кровь была наполовину, может, оттого он не трясется перед волками.
— А что, волков много здесь?
— Есть, как же без волков, они везде есть. Наглый теперь волк пошел. Хотя чего зверя винить... Охотников, считай, не осталось, вот он и жирует. Я за всю жизнь всего одного застрелил и то случайно. Пацаном вместе с дедом покойным два логова разорил. Вологодские охотники знакомые волка в глаза не видали. Ха! Охотники... Они меня волком прозвали из-за того, что пьяные хороводы не вожу с ними. А какой из меня волк? Волки у нас пока никого не съели, а медведь в прошлую осень Диме Звягинцеву руку по локоть размочалил. Да ты сам небось знаешь: Витюше Всеволожскому, что у брода с братом жил, мишка тоже ребра помял. А то — волк...
Стемнело. В болотинке зашевелились, отошли от зимней спячки лягушки, стали на первых порах робко, а потом, в сумерках, все нахальнее пробовать голоса. Чудные какие-то здесь лягушки: не квакают, а хрюкают, да так, что голос тянущего вальдшнепа в этом хоре не сразу отличишь. Но охотничье ухо не обманешь, а уж глаз за версту воробья увидит.
Тянет! Вальдшнеп тянет! Маленький кулик, не в пример грузному гусю, отважен до безрассудства и виснет прямо над головой. «Подальше отпустить надо», — мелькает в мозгу, но непослушный палец в горячке давит на спусковой крючок. Только второй, «холодный» выстрел остановил птицу.
— Сидеть! — рявкает Вася на Уртая, а я галопом бегу за добычей.
Нету вальдшнепа...
— Вася, Уртай, на помощь!
Пес, ошалев от увиденного и услышанного, резво скачет по траве, по кустарнику и никак не может остановиться. Я топчусь на предполагаемом месте падения птицы, а Вася командует поиском.
— Щас, — успокаивает он то ли меня, то ли собаку, — никуда длинноносый не денется, щас найдем. Уртай мясо у соседа сквозь стену чует.
Кобель сбавил обороты и заходил на малых кругах, но теперь горячку порет сам Вася:
— Че же ты, волчье семя, перед чужими людьми меня позоришь? Я его расхваливаю дак, а он дичь сыскать не может.
Уртай, смекнув, что рассердил хозяина, стал искать защиту и жаться к моим ногам.
— Трус! — кипятится Вася. — Отстань от человека!..
Но Уртай уже ничего не слышит, а тащит вальдшнепа из-под моего сапога. Прощения у собаки мы просили вдвоем, обещали сахар-рафинад и еще много чего для услады собачьей души, а пес, показывая длинный язык, нам не верил. «Эх, люди-человеки, — говорили его глаза, — совести у вас нет. Я вам легавая, что ли, за птичками гоняться?».
— Красивый, — Вася расправил у вальдшнепа крылья, — только проку в нем мало для северного мужика, наши охотники не все дак его знают.
После захода солнца вечерний воздух перестал блуждать и устоялся, загустел. Вологжанин широко зевнул:
— Лепота! Глоток такого воздуха продлевает жизнь дней на пять.
А я думаю — на все десять.
На пути к избе у тропки вдруг объявился еще один вертлявый кулик и после выстрела угодил прямо в цепкие собачьи зубы. «Эй, так дело не пойдет», — тяну я руку за птицей, но встречаю волчий оскал. Сердитый ты, однако, дружок.
Накормить троих мужиков парой куликов мудрено, а вот на пробу женским зубкам они будут в самый раз. Так что сколько Вася ни отнекивался, вальдшнепы вместе с ним поехали в Вологду. Чтобы успеть на поезд, из избы он отправился ночью. Что ж, прощай, Вася! Удачи тебе на таежных да рыбьих тропах...
Двое суток днем и ночью воздух звенел в охотничьих ушах от крика и шелеста крыл гусиных стай. Мы с большим Василием до хрипоты спорили, как лучше приготовить гуся в полевых условиях, но гусиные окорочка, словно в ехидной телерекламе, недосягаемо летели в северную даль. Эх, нам бы пяток фанерных профилей для присады!..
Мы затаивались под елками и не дышали, жгли сногсшибательные заморские патроны по два доллара за штуку и за вечерним чаем опять жалели, что негде взять антоновских яблок и запечь с ними жирного гуся. Были бы яблоки, а уж гуся-то мы...
На третье утро признались друг другу, что видели во сне, как после наших выстрелов гуси, уже ощипанные, горохом сыплются с небес прямо в чугунок. Приятель вскочил с нар, зачем-то заглянул в котел с отварными макаронами и нервно заходил от печки к столу. В избе было тесно, и, хлопнув дверью, он вышел на улицу. Но тотчас вбежал обратно, судорожно схватил ружье. На крыльце хлопнул дуплет. Я тоже — бегом наружу, глядь — приятель волочит за толстую шею грузного гуменника.
Вечером дымящийся гусь, правда без яблок, был с трепетом водружен на стол. Е-мое, сколько же в гусе мяса, вдвоем ни за что не съесть! Приятные для охотника мгновения: дичины вдоволь, добытчиком себя ощущаешь, доброта такая, что через край души плещет, что и гостей не жалко попотчевать. Ба! Легки на помине гости: Вася, ну и, понятное дело, Уртаюшка с ним.
Ржаной хлебушек мягонький, настоящее вологодское маслице — на стол, пряники сладкие — к чаю! А щучек, только что из реки выуженных, завтра зажарим. Вот бы всегда так: сегодня — гусь, завтра — щучка, послезавтра... Да ты, Вася, не колготись, к столу присаживайся. Вальдшнепы, говоришь, жене твоей шибко понравились, охотничков, говоришь, поблагодарить велела? Рады стараться! Что это ты еще достаешь... О, какой же ты молодчина! Да ставь же скорее родимую на стол, вот так, к гусю поближе. А яблоки... Блажь все это! Холодная водочка с улицы жареной птице ровня, а не какие-то фрукты.
Прекрасна жизнь — и новая встреча наша, и стол, и «Где же моя темноглазая, где? В Вологде-где-где-где, в Вологде-где. В до-о-ме, где резной па-а-ли-и-са-а-а-ад...»
Спать в эту ночь было нельзя. Воодушевленные застольем, мы с большим Васей продолжили праздник на глухарином току, а утром рядом с охотничьими доспехами на стене картинно красовались два глухаря. Вологодский Василий еще до нашего прихода с тока ушел с Уртаем на реку, оставив написанную огрызком карандаша записку: «Ни пуха ни пера. Кланяйтесь Москве».
Через день мы грузили рюкзаки в поезд и с Васей больше не виделись. Не прошло и трех месяцев, как — да здравствует осенний сезон! — радостно вышвыривали из вагона на насыпь тяжелые походные мешки. Не знали еще, что плохая выйдет охота, безутешная, грибами да ягодами только и приметная. И хотя было нас четверо охотников и собачки трудились вовсю, а заскучали прежде времени, птиц на юг печально провожали...
И тут у избы появился исхудалый до костей Уртай. Стал ластиться, лезть передними лапами на грудь, целоваться со старыми знакомыми — как-никак однажды выручили его хозяина из беды. А где же он сам, хозяин? Пес, не ответив, жадно бросился к еде, однако, не дохлебав варево, воспаленными глазами заглядывал нам в лица, прыгал в сторону, звал к реке. Неужто опять что-то стряслось с Васей, будь он неладен? Завтра домой ехать надо! Ладно, прогуляемся, посмотрим.
Наши ревнивые псы идти на поиски отказались. Уртай же привел к Горелому мосту, где когда-то воевали с шалым медведем и одержали над ним победу братья Всеволожские. На реке кобель заметался вдоль берега. В траве валялись разбросанные котелки, кружка, облезлый Васин рюкзачок. Лесные зверьки успели разодрать и выпотрошить из него съестные припасы. У воды клубились спутанные рыболовные снасти. По худобе Уртая можно было догадаться, что хозяина он лишился несколько дней назад, а мы даже не знали его фамилию. Да хотя бы и знали — что толку? Места безлюдные, безмолвные, спросить, куда запропастился Вася, не у кого.
Побродили по берегу, боязливо заглядывая в прозрачную воду: не утонул ли? Наткнулись на старое кострище и лежанку из елового лапника: выходит, Вася провел здесь не один день. По выцветшим чайным и папиросным пачкам стало ясно, что ночевал у реки полторы-две недели назад. Ну дела…
По договоренности железнодорожник-моторист обещал нас подбросить на дрезине до узловой станции, и откладывать отъезд было нельзя. Иначе пришлось бы куковать в тайге еще двое суток, рабочий поезд по местной ветке ходит два раза в неделю.
Дотащить вещички до железной дороги — не проблема, но Уртая-то куда девать, везти в Москву? Тяжкий грех для охотника — умыкнуть чужую собаку. Может, случится чудо и Вася отыщется? Нет, негоже бросать пса, не по-людски это, возьмем с собой, оставим у кого-нибудь на узловой станции, объявление на вокзале повесим...
У переправы Уртай сорвался с поводка и убежал в лес. Через полчаса высунул нос из кустов, но в руки не давался. Мы тронулись с места, авось увяжется следом, однако пес остался у брода.
Дрезина запаздывала. Замаячила надежда на то, что собака прибежит на призывные крики. Дрогнули под ногами шпалы, мотовоз заскрежетал тормозами, а Уртая все не было.
Мы наперебой просили моториста немного подождать, но в кабине ехала роженица из дальней деревни, и «водитель», тараща глаза, прокричал: «А рожать в дрезине на ходу не пробовали? Что?! Пошли вы к черту вместе с чужой собакой, у вас своих целых три штуки!» Вытолкал нас на открытую площадку, захлопнул дверцу кабины и нажал на педаль газа. От резкого рывка мы попадали на рюкзаки и собак, а когда выкарабкались из-под них, уже плавно катили по рельсам.
Вдруг на насыпь выскочил Уртай и помчался по шпалам. Сначала мы обрадовались и, подбадривая его, наперебой закричали: «Давай, жми!» И он бежал вровень с колесами, потом стал уставать. Кинулись к кабине, заколотили кулаками по стеклу. Моторист зло щелкнул пальцем по циферблату часов и отвернулся.
Дрезина набрала приличную скорость. Уртай безнадежно отставал, но продолжал бежать. Он так и не понял, почему его бросили люди, которых он никогда не предавал. А мы, трясясь на грохочущей платформе, хотели и не могли отвести глаза от собаки, бежавшей за нами из последних силенок.
Свежие комментарии